Фрида - моя любовь из СС

Рассказ посвящен Бересневой Ирине (см.
стихи об Ирине). Это произведение о
любви, а не о пропаганде фашизма.
Прочтете, поймете, почему я показал
историю любви главных героев на таком
непримечательном фоне.
1
Только что меня увели с допроса. Бить,
как других заключенных меня не стали,
ведь я уже проходил по одному
уголовному делу, и репутация моя была
запятнана. Я знал, что если меня еще
раз обвинят в антигосударственной
деятельности, то непременно казнят,
поэтому я нисколько не удивился
приговору. В этом мрачном здании
городской тюрьмы смерть давно
поставлена на поток, к ней уже давно
привыкли как сами надсмотрщики, так и
узники.
Казнь назначена на завтра, 19 сентября
2013 года. Жаль, что я не дотянул до 30
января следующего года, мог бы
рассчитывать на замену смертной казни
пожизненной заключением в концлагере.
В этом году по случаю юбилея –
восьмидесятилетия со дня основания
Третьего Рейха – 26 террористов
помиловали и отправили в концлагерь
под Тотенбургом (до марта 1944 года –
Пермь). Что ж, их там тоже ждала смерть,
как в прочем всех нас, но они, по
крайней мере, еще живы.
А мне осталось жить только 28 часов.
Давно известно, что ожидание смерти
страшнее самой смерти. В голове
столько мыслей, что ни на чем
сосредоточиться невозможно. Хорошо
хоть, что смерть будет легкой – меня
расстреляют прилюдно на площади
Победы в назидание остальным
унтерменшам, т.е. скотолюдям, как нас
пренебрежительно называют немцы. Но с
теми пятью, что сидят в соседних
камерах, все понятно. Они террористы,
боровшиеся против немецких властей.
Но что делаю здесь я, Петров Артур
Леонидович, личный номер 274Б, 24-летний
парень? Что я такого сделал? Я был
добропорядочным и послушным поданным
Рейха. Я никогда не критиковал господ.
Мой отец, Петров Леонид Анатольевич,
был членом профашистского
объединения «Обновленная Россия», и
во время всеобщего восстания в 1987 году
не поддержал антифашистов, мятеж
которых вермахт вскоре подавил.
Между прочим, именно благодаря этому я
и появился на свет. Отцу за
преданность немецкому режиму дали
«отцовский сертификат», позволявший
иметь одного ребенка. Если бы не этот
клочок бумаги, меня бы, как сотни тысяч
других младенцев, не успевших
родиться, ждал бы абортарий. Может
быть, им повезло – они не увидели того
кошмара, в котором жил я.
Представляю, как сейчас родители
сокрушаются из-за меня. Но не потому,
что им жалко своего единственного
сына, нет, им горько оттого, что их сын
не оправдал потраченных на него
средств. Если бы они знали, что я
окажусь в тюрьме и буду казнен как все
преступники, они бы лучше обменяли
свои «материнский» и «отцовский»
сертификаты на другие документы,
скажем, на «автомобильный
сертификат», «жилищный сертификат».
Ведь в Восточных оккупированных
районах Рейха (т.е. в России) чуть ли не
все выдается по бумагам: продукты
питания, одежда, обувь, средства
гигиены, право на рождение ребенка,
приобретение автомобиля, улучшение
жилищных условий. Вся жизнь
унтерменшей строго регламентирована:
без росчерка пера чиновника
соответствующего отдела он никогда не
родится, не женится, не обновит
гардероб, не поменяет место работы. За
соблюдением этих правил немцы зорко
следят и горе тому, кто их нарушит.
Невольно вспоминаешь прожитые годы,
когда знаешь, что жизнь вот-вот
оборвется. От воспоминаний никуда не
денешься. Они сами всплывают в твоей
голове, подобно утопленнику в реке. Я
не сопротивлялся этому наплыву, ведь
делать все равно нечего. Хоть вспомню
кое-какие эпизоды из своей ни чем не
примечательной жизни.
2
Что ж, для унтерменша я прожил
неплохую жизнь. Как и всех детей,
рожденных после Второй
русско-германской войны (1987-1988), меня
ждало одно будущее – быть поданным
Рейха и работать на его благо. Это было
единственное право топтать эту землю.
Как только человек становился
бесполезным по причине болезни или
старости, его тут же забирали
сотрудники «Отдела по демографии на
оккупированных территориях», которые
занимались принудительной
эвтаназией. Благодаря подобным мерам
на улицах наших городов нельзя было
увидеть ни одного инвалида, ни одного
старика. И это считалось проявлением
гуманизма по отношению к унтерменшам.
До 6 лет я ходил в детский сад, где дети
были предоставлены сами себе. С нами
никто не занимался, ничему не обучал.
Мы только и делали, что носились сломя
голову, дрались, играли, в общем – вели
себя как обычные дети, не обремененные
надзором взрослых. Детство считалось
самым лучшим периодом жизни,
поскольку дети не знали никаких забот,
и суровая правда жизни еще не
затрагивала их. Как бы я хотел вновь
стать маленьким! Тогда бы я не знал
тягот взрослой жизни, но, увы, это так
же невозможно, как и спасти меня от рук
палача.
А потом родители отдали меня в школу,
где я проучился до 16 лет. Программа
обучения была очень насыщенной, нас
обучали всевозможным дисциплинам,
хотя многие из них лично мне вообще
впоследствии не пригодились. Скажем,
зачем мне нужна была физика, биология,
география? Разве есть от этих
предметов какая-то польза? Как я потом
узнал, все это делалось специально.
«Отдел по вопросам образования на
оккупированных территориях» нарочно
разработал такую учебную программу в
школах, чтобы как можно больше
загружать головы учеников
бесполезной информацией, только лишь
бы они были чем-то заняты до того
момента, пока не станут
трудоспособными.
С 10 лет после школы нас стали забирать
на общественные работы, где мы
трудились по нескольку часов. Так что,
когда я возвращался домой, у меня
хватало сил лишь поужинать, посидеть
часок-другой за уроками, после чего
усталость брала над моим телом вверх,
и я изможденный ложился спать.
В школе я учился хуже всех в классе.
Другие относился к учебному процессу
более серьезно, так как знали, что
хорошее образование – залог сытой
жизни в будущем. Но мне было все равно.
Я вообще с рождения не походил на
других детей. Мои ровесники мечтали в
будущем стать электриками, токарями,
крановщиками, так как на их трудовые
карточки власти зачисляли наибольшее
количество баллов, и они могли
позволить себе чуть ли не все. Девочки
мечтали получить «материнский
сертификат», чтобы обзавестись
потомством. А я хотел только одного:
спокойствия, уединения, но в нашем
мире это была прерогатива иберменшей,
т.е. представителей арийской расы.
В 16 лет ученики сдают экзамены в виде
тестов. Они проводятся с одной целью:
выявить у выпускников склонности к
какой-либо деятельности. Так, тех, кто
получал неплохой балл по математике и
физике, забирали в техникумы, где из
них готовили рабочих; тех, кто
проявлял способности к медицине,
ждала должность врача, медсестры. Я же,
как показали результаты экзаменов, ни
к чему способностей не имел, поэтому
«Отдел по распределению рабочей силы»
отправил меня на общественные работы.
Так с 16 лет я стал работать дворником.
Работа меня устраивала, на одежду и
пропитание мне хватало, так что
жаловаться было не на что. Ну и пусть,
что я не мог позволить себе, как
другие, получить на свои баллы новый
мобильный телефон или автомобиль. Мне
это было не нужно, я не гонялся за
материальными благами, и не
поддавался рекламе, содержание
которой было примерно следующим:
«Десять лет работы на
металлургическом комбинате и вы
станете обладателем «отцовского
сертификата», «Обменяй 1000 баллов со
своей трудовой карты и получи новый
мобильный телефон». И что удивительно,
люди поддавались этим искушениям, они
из кожи вон лезли только для того,
чтобы соответствовать образы
идеального унтерменша, которого
ежедневно навязывали отовсюду: с
экранов телевизора, из радиорупоров, с
рекламных щитов на улицах: «Идеальный
подданный Рейха трудолюбив,
законопослушен, имеет квартиру в
«Красной зоне», имеет ребенка,
автомобиль, современную бытовую
технику». Если ты не соответствовал
этому идеалу, ты становился изгоем, с
тобой не хотела общаться ни одна
женщина. Любви в наше время вообще не
было, а браки, которые заключались,
больше напоминали коммерческую
сделку.
Кто знает, может быть, мне следовала,
как и остальным пуститься в погоню за
идеалом, тогда и жизнь сложилась бы у
меня по-другому. Но нет, я с рождения
был индивидуалистом, мне был противен
тот образ жизни, который
господствовал в нашем обществе, и я бы
все равно пошел против течения жизни,
но, конечно, не против немецкого
господства. Те немногие, кто был
против такого порядка вещей,
назывались террористами, они боролись
с действующей властью. Но я интуитивно
понимал, что немцы здесь не причем,
причина лежала гораздо глубже, в нас
самих. А немцы все лишь сторонние
наблюдатели. И один хороший человек,
точнее женщина, подтвердила мою точку
зрения.
3
Теперь я понимаю смысл фразы,
услышанной мной как-то по телевизору:
«Ключевые моменты жизни предугадать
невозможно». Моим поворотным днем,
изменившим всю оставшуюся жизнь,
стало 30 марта 2013 года. Прошло две
недели после Дня победы, с
помпезностью, присущей только немцам,
отпразднованного в нашем городе. На
парад я не ходил, поскольку не люблю
массовые мероприятия. И на это есть
причина: террористическая угроза. Мое
чутье меня не подвело. Несмотря на
повышенные меры безопасности во время
торжеств было совершенно два теракта.
От рук смертников-антифашистов
погибло трое немцев и 23 поданных, еще 50
получили ранения. С тех пор в городе
шли облавы, документы проверяли на
каждом шагу. Гауляйтер Фридрих Больце
пообещал найти и жестоко покарать
виновных. По подозрению в совершении
терактов в городе было схвачено более
30 человек, хотя мало кто сомневался,
что они имеют какое-то отношение к
трагедии.
В тот день стояла ясная погода, снег
таял, и работы у меня прибавилось. Надо
было долбить лед, сбивать сосульки и
раскидывать сугробы снега, чтобы он
быстрее растаял. Нужно сказать, что за
хорошую работу в возрасте 22 лет меня
перевели в «Зеленую зону». Так
назывался район, где проживали немцы и
где находились правительственные
учреждения. Район был отгорожен от
остальной части города трехметровым
бетонным забором с колючей проволокой
и автоматными вышками. Там царило
безмятежное существование, и каждый
унтерменшей в глубине души мечтал
хоть один раз в жизни побывать здесь.
За забором было гетто, где жили
подданные Рейха. На окраине города
располагались промышленные
предприятия. Сюда ежедневно на
десятках автобусах свозили тысячи
рабочих.
Я жил с родителями в так называемой
«Красной зоне» гетто, т.е. в
прилегающих к немецким поселениям
районах. Здесь жили те, кто обслуживал
немцев: прислуга, уборщицы, дворники,
рабочие и другие. Были среди жителей и
те, кто получил здесь жилье за
усердную многолетнюю работу, но таких
счастливчиков было немного.
Мы жили в кирпичном пятиэтажном доме
на Гитлерштрассе, 17, в двухкомнатной
квартире. Ее родители получили в 1990
году за преданность режиму. У нас было
бесперебойное электроснабжение, и
круглый год из крана бежала горячая
вода. В других домах, довольно
обветшалых, жилищные условия были
намного хуже. На лето отключалось
отопление, с 11 часов вечера и до 6 часов
утра отключался свет. Так что с
квартирой нам крупно повезло.
Я работал в штабе «Идеологической
Полиции», который располагался в
двухэтажном особняке, памятнике
архитектуры конца девятнадцатого
века, чудом уцелевшего в годы войны.
Моим начальником был ефрейтор
Мольтке, высокий тучный мужчина 30 лет
с круглым лицом. Несмотря на свой
грозный вид, он был добрый малый, и
относился ко мне довольно хорошо, как
хозяин относится к верному псу. Я
старался сохранять с ним хорошие
отношения, и всегда добросовестно
выполнял свою работу.
В тот день я закончил работу пораньше,
и довольный тем, как я убрал
территорию, Мольтке разрешил мне
пойти домой. Родители работали в том
же районе, но в других учреждениях:
мать – Петрова Ирина Юрьевна, мыла
полы в комендатуре, а отец был
сантехником и обслуживал
многоквартирный дом на
Вильгемштрассе, 68.
Показав пропуск хмурому солдату на
КПП, я покинул пределы «Зеленой зоны»
и словно оказался в другом мире. Здесь
все было по-другому. Все казалось
серым, унылым, мертвым. Прохожих на
улицах было немного, так как рабочий
день был в самом разгаре.
Возле магазина я поравнялся с молодым
человеком, уткнувшим свой нос в
воротник пальто, торопливо идущим в
сторону больницы. Его лицо мне
показалось знакомым, и спустя
мгновение я вспомнил, кто только что
прошел мимо меня. Это был без сомнения
мой старый школьный приятель,
Плотников Вячеслав. Я окрикнул его по
имени, тот встрепенулся, замер на
секунду, а потом резко повернул голову
назад. Узнав меня, он тяжело вздохнул,
и пошел ко мне навстречу.
— Черт возьми, Артур, ты меня очень
напугал, — сказал он хриплым голосом,
протягивая мне свою холодную руку.
— Извини, но я не знал, что ты такой
пугливый. В школе ты был не из робкого
десятка.
— Времена не те, да и жизнь наша, сам
понимаешь, кого угодно сделает
неврастеником. Кстати, когда мы в
последний раз виделись?
— На последнем звонке, шесть лет назад.
Ты почти не изменился, только выше
стал. А чем ты занимаешься?
— Послушай, Артур, я очень рад тебя
увидеть, но не обижайся, мне нельзя
подолгу задерживаться на одном месте.
Так что я пойду.
— Так, может быть, зайдем ко мне,
родителей дома нет, а живу я, как ты
помнишь, в квартале отсюда.
Вячеслав не заставил себя
уговаривать, и мы вместе пошли на
Гитлерштрассе. Если бы я знал, чем
обернется для меня эта встреча, я бы ни
за что не позвал его в гости.
По дороге Вячеслав почти ничего не
говорил, открещивался от моих
вопросов, и все время оглядывался по
сторонам. Меня это не насторожило:
жизнь в гетто научила нас всех
бдительности. Лишь когда мы оказались
в квартире, он заметно расслабился и
наконец-то заговорил.
Я провел его в сою комнату и усадил за
кресло. За годы учебы я хо-рошо изучил
его характер, и я видел, что он чем-то
взволнован. У него было точно такое же
выражение лица, как тогда, в 9 классе,
когда учитель расоведения отругал его
при всем классе лишь за, что он
усомнился в принадлежности берберов
Северной Африки к арийской расе. Мне
невольно пришла в голову мысль, что у
него какие-то проблемы с законом.
Вячеслав поинтересовался у меня, где я
сейчас работаю. Когда я ответил, что в
«зеленой зоне», он заметно оживился.
На мой вопрос относительно его судьбы,
Вячеслав ответил уклончиво, мол,
сейчас у него очень серьезное дело,
важнее которого не может быть ничего
на свете. Я поинтересовался, о каком
таком деле идет речь, на что он задал
мне встречный вопрос: «Могу ли я тебя,
как и раньше считать своим другом?» Я
ответил утвердительно, но потребовал,
чтобы он немедленно обо всем мне
рассказал.
Тогда он встал с кресла, и, походив по
комнате взад-вперед, вдруг
остановился, повернулся ко мне лицом и
выпалил такое, что волосы у меня
встали дыбом: «Я спасаю Родину от
фашистских оккупантов». Такие слова
были оскорблением Рейха, а значит,
преступлением, за которое полагалось
10 суток тюрьмы. Видя, что я в ступоре,
Вячеслав продолжил:
— Я знаю, ты меня не выдашь, ведь ты еще
в школе спас меня от публичного
бичевания, когда я в коридоре громко
крикнул в след учителю истории
«Смерть фашистским оккупантам!».
Помнишь, в 8 классе?
— Помню, — ответил я. Нас тогда чуть не
затащили в кабинет директора, и
страшно даже подумать, что нас ждало
бы, если бы я не придумал эту глупую
отговорку насчет репетиции к
школьному спектаклю о войне, где ты
якобы играл роль красноармейца.
— Да, я помню, и я тебе за это очень
благодарен. Но сейчас я уже не
школьник, и от слов я перешел к делу.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Я примкнул к Сопротивлению. Помнишь,
недавние взрывы на вокзале и у
Памятника немецкому солдату? Так вот,
я в этом участвовал.
— Да ты знаешь, что за это тебя
расстреляют? Что ты наделал, глупец! В
школе язвить педагогам одно, а
заниматься терроризмом совсем другое!
— Я прекрасно понимаю разницу между
этими двумя формами протеста. Но я
сделал свой выбор. И обратной дороги
нет. Сейчас мне надо срочно покинуть
город, но все дороги перекрыты. Идут
облавы…
— И чего ты хочешь от меня? – перебил
его я. — Чтобы я приютил тебя и тем
самым подверг смертельной опасности
себя и своих близких?
— Конечно, нет, — пытался успокоить меня
Вячеслав. Просто необходимо
осуществить еще одну диверсию, причем
в самом логове фашистского зверя.
Тогда в образовавшейся суматохе я и
мои друзья получат шанс улизнуть
отсюда. А для этого мне нужна твоя
помощь. Надо взять взрывчатку из
тайника, пронести ее в «зеленую зону»
и взорвать какое-нибудь здание. Сам я
это сделать не смогу. Но ты можешь. Я
всегда знал, что ты в глубине души
ненавидишь фашизм, тебя просто некому
было подтолкнуть к борьбе. И сейчас у
тебя есть прекрасная возможность
отмстить мерзавцам.
Я просто обомлел от такой наглости.
Меня, добропорядочного поданного
Рейха, пытаются подбить на терроризм.
И более того, у Вячеслава явно
неправильное представление обо мне.
Минуту я сидел как вкопанный, а
Вячеслав все время смотрел мне в глаза
своим гипнотическим взглядом.
Переведя дыхание, я с расстановкой
сказал следующее:
— Ты меня давно знаешь, Вячеслав, но
оказывается, не совсем хорошо. Если я
выгораживал тебя, это еще не значит,
что я был против немцев. Я был
противником деления людей по расовым
признакам. Я считал и до сих пор
считаю, что людей надо различать не по
их происхождению, а по их
нравственному облику. Среди нас почти
все моральные уроды, и думаю, они
заслужили такую участь. Я только
против того, чтобы порядочных людей
путали с ублюдками. Пусть это и
проявление непокорности, но все же не
преступление.
— Так ты все-таки считаешь, что
немецкая оккупации нашей земли носит
справедливый характер?
— Послушай меня внимательно, Вячеслав.
Мне не хотелось бы вступать с тобой в
идеологический диспут. Мы с тобой не
на уроке обществознания. Я скажу тебе
только одно: тебя, конечно, властям не
выдам, но ты больше никогда не пытайся
меня завлечь в эту дурацкую авантюру.
Да и кто ты такой, чтобы изменить
существующий уже 70 лет порядок? Ни ты,
ни кто-либо другой не смогут это
сделать! Вспомни хотя бы 1987 год. Нам
тогда Рейх предоставил независимость,
превратив в своего доминиона. И что
такие как ты сделали? Вместо того
чтобы развивать страну и укреплять
экономические связи с Рейхом, вы через
полгода подняли мятеж и за один месяц
лишились того, чего добивались
поколения наших дедов и отцов целых 44
года? Теперь нам уже никогда не видать
свободы. Мы доказали, что не можем ею
воспользоваться себе во благо, а немцы
опекают нас, как любящие родители
опекают непослушных детей…
— Тебя послушать, так немцы принесли
нам мир и процветание, — резко и грубо
перебил меня Вячеслав. Вспомни, что
они напали на нашу страну в 1941 году,
что они убили миллионы людей и
продолжают свои зверства. Наш народ на
грани вымирания! Пройдет еще 20 лет, и
от нас ничего не останется. Разве ты не
хочешь для себя и для будущих
поколений лучшего будущего? Чем наш
народ хуже немецкого? Почему мы не
можем позволить себе здоровую пищу,
высшее образование, нормальные
квартиры, автомобили,
квалифицированную медицинскую помощь
и право умереть от старости, а не от
смертельной инъекции?
— Вячеслав, ты прекрасно знаешь из
курса истории и антропосоциологии,
что мы относимся к низшей расе, мы
рождены для того, чтобы нами правили
иберменши. Это наша судьба. От нее не
уйдешь. Так что смирись с жизнью и не
делай больше глупостей.
— Да пойми же ты, наконец, что все, чему
нас учили, является ложью, жалкой
геббельсовской пропагандой. Все люди
от рождения равны, нет никаких высших
и низших рас. Впрочем, глядя на тебя, я
допускаю, что могут быть исключения.
Ты действительно скоточеловек; немцы
правы – вы их верные псы, рабочий скот.
А что до меня, то я не собираюсь до
конца своих дней гнуть на них спину.
Счастливо оставаться, унтерменш!
Не успел я возразить ему что-либо, как
мой одноклассник поспешно накинул на
себя пальто и, громко хлопнув дверью,
вышел из квартиры.
Через два часа вернулись родители.
После ужина мы как обычно уселись у
телевизора, чтобы посмотреть вечерние
новости. Разговор с Вячеславом не
выходил у меня из головы. Я размышлял
над тем, какая сила ведет этого
молодого парня, почему он пошел этой
непростой дорогой. Из раздумий меня
вывел голос отца: «Вот, полюбуйтесь,
поймали еще одного террориста. И когда
же, наконец, эти шайки головорезов
будут разгромлены! До каких пор мы
будем страдать из-за них!» Я поднял
голову и увидел в экране Вячеслава. Я
его узнал, хотя он был уже в тюремной
робе и с окровавленным лицом. Его
избили, так как при попытке задержания
он оказал полиции сопротивление.
Диктор сообщил, что террорист был
задержан сегодня вечером недалеко от
«Красной зоны», и что он, очевидно,
причастен к недавним взрывам.
В тот день я ложился спать с тяжелым
сердцем. Я переживал не столько из-за
своего друга, оказавшегося в тюрьме,
сколько беспокоился за себя. А вдруг
он скажет, что я был в курсе его дел?
Или полиция сама выйдет на меня? На
каждом шагу установлены видеокамеры,
так что отследить его маршрут было
несложно. Каков мой шанс доказать
полиции, что я ни в чем не виноват? Он
равен нулю, я слышал, как стражи
порядка умеют вы-бивать показания из
задержанных. Тут волей неволей
признаешься в чем угодно. Кроме того,
мне, как порядочному подданному Рейха,
следовало немедленно задержать
Вячеслава или хотя бы сразу же
позвонить в полицию. Но я этого не
сделал. И теперь я по закону такой же
соучастник терроризма, как и он. От
этой мысли мне стало не по себе,
мурашки побежали по коже. Только
спустя шесть часов после случившегося
я осознал, какую ошибку совершил.
4
Естественно, что ночью я не спал. Утром
мне впервые за многие годы не хотелось
идти на работу. Я боялся выйти из дому.
Но опоздать на работу я тоже не мог,
немцы народ пунктуальный, и такой
поступок не остался бы безнаказанным.
Бледный как полотно, я пошел привычной
дорогой к «Зеленой зоне». На свежем
воздухе я немного расслабился. «Может
быть, все обойдется», — думал я про
себя. Если что-то бы полиция имела
против меня, то за мной бы приехали еще
ночью. Но я ведь еще на свободе, значит,
не все так плохо, и я отделался легким
испугом. На время я успокоил свои
нервы, но, подойдя к КПП, страх вновь
овладел мною.
В то утро дежурил солдат Шванкель,
здоровенный парень под два метра
ростом, от одного вида которого люди
могут потерять дар речи. Я пытался
вести себя естественно, и, подойдя к
шлагбауму, сказал громким голосом
давно заученную фразу: «Хайль Хельге!
Сотрудник АХО Идеологической Полиции
Петров Артур Леонидович, личный номер
274Б». «Проходи», — ответил солдат на
плохом русском языке. «Фу, обошлось», —
обрадовался я. Значит, все в порядке, а
я переживал.
Придя на работу, я увидел на крыльце
Мольтке. Он никогда не приходил раньше
девяти часов, а сейчас еще только семь
утра. По его суровому взгляду и столь
раннему визиту я понял, что мои худшие
опасения подтвердились. Я выдавил из
себя: «Хай, Хельге!», но на мое
приветствие он ответил сухо: «Пройдем
в мой кабинет. К тебе пришли господа из
«Спецотдела полиции по борьбе с
терроризмом», и они хотят задать тебе
несколько вопросов». Что мне
оставалось делать? Я послушно
проследовал за ним как баран на
заклание.
В последний раз я был в кабинете
начальника только когда устраивался
на работу. Обстановка за это время не
изменилась. На стене висел портрет
фюрера (им с 1985 является сын Гиммлера
Хельге), в центре располагался
письменный стол, справа от него шкаф.
На двух креслах сидели люди в
полицейской форме. Я так был
взволнован, что, увидев их, даже не
смог поприветствовать полицейских
как полагается по этикету, только
сделал кивок головой. Они внимательно
посмотрели на меня, и один из
полицейских, в чине майора жестом
указал мне на стул, на который я
послушно сел. Мольтке закрыл за мной
дверь и остался стоять у выхода,
широко расставив ноги, и заведя руки
за спину, чисто как солдаты на посту.
Господин майор представился. Его
звали Грегор Штрассе, он занимался
расследованием недавних терактов. Он
сразу предупредил меня, что от того,
насколько я буду искренним с ним,
зависит мое будущее. Я старался
смотреть ему в глаза, но это было
непросто. В них я видел огонь
ненависти, и сразу понял, что с этим
человек шутить нельзя.
Начался допрос. Майор показал мне
фотографию Вячеслава и спросил, что я
знаю об этом человеке. Я рассказал все,
как было: и про то, как мы учились в
школе, и про нашу последнюю встречу
накануне. Майор внимательно слушал.
Под конец моего рассказа на его
вытянутом и гладко выбритом лице
показалась усмешка. Ему было забавно
слышать, как ради спасения своей
жалкой шкуры такое ничтожество как я
охотно дает показания против своего
товарища. Когда я замолк, он
повернулся к своему спутнику в чине
обер-лейтенанта и сказал по-русски во
всеуслышание: «Что ж, Хельмут, ты
проиграл пари. Я же сказал, что этот
русский расколется сразу, без
применения силы. Так что с тебя
бутылка шнапса». Раздался громкий
хохот, от которого мне стало не по
себе. Спустя несколько секунд майор
вновь принял серьезный вид. В кабинете
тут же воцарилась тишина. Он встал,
закурил сигару, и, подойдя к окну,
сказал спокойным голосом, даже не
повернувшись ко мне: «Знаешь ли ты,
русская свинья, что за неоказание
содействия в поимке преступников
подданный получает такое же
наказание, как и сам преступник? Мне
достаточно сказать только одно слово,
ты отправишься на эшафот».
От таких слов мне стало плохо, комок
подошел к моему горлу, но неимоверным
усилием воли мне удалось взять себя в
руки, и я как можно учтивее произнес:
«На все ваша воля, герр майор.
Безусловно, ваше слово – закон. Но
позвольте мне сказать, что я никогда
не делал ничего, чтобы могло причинить
вред Рейху и его гражданам. Я
послушный раб своих хозяев. Мой отец
был членом фашисткой партии, пока она
существовала до событий 1987 года. Я, как
и моя семья, преданы режиму. Если
считается, что для Рейха будет лучше,
чтобы меня не стало, пусть будет так.
Но если вы дадите мне шанс, я докажу,
что могу быть полезным Рейху! Ведь для
меня, как для порядочного подданного,
непобедимая грозная Германия превыше
всего. Зиг хайль!» Я встал и отдал
нацистский салют. Обер-лейтенант
жестом приказал мне вернуться на
место.
Мои слова, видимо, произвели
впечатление. Походив по комнате, майор
подошел ко мне, схватил своими худыми
пальцами меня за лицо, повертел мою
голову, пристально смотря в глаза, как
будто пытался заглянуть мне в душу, и
отпустив меня, сухо сказал: «Что ж,
Германии нужны преданные псы,
особенно в этих суровых землях. У тебя
будет такой шанс. Хельге, распорядись,
чтобы этого унтерменша отправили в
«Отдел по агентурным связям с
общественностью». Там сейчас как раз
нехватка кадров. За последнее время мы
потеряли троих осведомителей, так что
свежее пушечное мясо нам пригодится
(при этих словах он злобно
ухмыльнулся). А сейчас пошел вон
отсюда!»
Я встал, поклонился майору в знак
признательности, отдал
присутствующим нацистский салют и
поспешно вышел из кабинета. Мольтке
проводил меня до ворот штаба и сказал
гневно, чтобы я отработал этот день, а
с завтрашнего дня чтобы моей ноги
здесь больше не было. Трудовую
карточку за март, которую я должен был
получить сегодня, он конфисковал «за
причиненный ему моральный ущерб».
Благодаря Вячеславу я целый месяц
работал даром. «Что скажут родители, —
думал я. – Хорошо хоть в живых остался,
да и на новую работу приняли. Ну,
Вячеслав! Спасибо тебе большое! Чтоб
тебя, собаку, как можно быстрее
расстреляли!»
Одним словом, я был безгранично
благодарен судьбе за то, что она
помогла мне выйти сухим из воды. На КПП
у меня изъяли старый пропуск, но
взамен выдали новый, на котором было
написано, что я отныне сотрудник
«Отдела № 6». В целях конспирации
название отдела не было указано.
«Оперативно работают», — подумал я про
себя. Домой я пошел быстрым шагом,
никуда не заходя по пути. «Теперь я
всех буду обходить стороной!» — бубнил
я себе под нос.
Придя домой, я завалился в постель и
проспал до прихода родителей. Как ни
странно, о моем злоключении сегодня
утром они ничего не знали. Я им тоже
ничего говорить не стал: меньше знают,
дольше спят.
Вечером мне позвонили на мобильный
телефон. Сказали, чтобы я пришел
завтра в «Зеленую зону» к 9 часам, и
подошел к штабу по адресу
Берлиншрассе, 12. Что ж, можно сказать,
что я отделался легким испугом!
5
Я пришел на новую работу даже раньше
положенного срока, но стоять у дверей
мне не пришлось. Меня уже ждали.
Моложавый рыжеволосый солдат провел
меня по коридору к кабинету моего
нового начальника. «Майор примет тебя
через пять минут», — сказал он, выходя
из кабинета. У меня было время
осмотреться. Штаб «Отдела № 6»
располагался в центре «Зеленой зоны»
в трехэтажном особняке. Внутри штаб ни
чем не отличался от того, где я работал
прежде: те же посты охраны на каждом
этаже, те же орлы со свастикой висели
над дверными проемами, а в конце
коридора стоял бронзовый бюст фюрера.
В общем, типичное немецкое учреждение.
Спустя пять минут я встал со стула и
тихонько постучал в дверь. На мой стук
приятный женский голос на чистом
русском языке ответил: «Входите!» Я
открыл в дверь и прошел в кабинет.
Каково было мое удивление, когда я
увидел, что за столом сидит женщина
лет сорока пяти в черной эсэсовской
форме. Я невольно смутился, но все же
позволил себе на несколько секунд
остановить на ней взгляд. Она была
невысокого роста, с маленькой грудью,
стройная, с длинными русыми волосами,
вьющимися на концах. У нее были добрые
голубые глаза, такие же бездонные, как
небо.
Увидев меня, она слегка улыбнулась.
Тут я опомнился и поспешно отдал
нацистский салют, после чего
представился. Майор тоже назвала свое
имя. Ее звали Фрида Хунце, она
курировала работу агентов,
внедрявшихся в население гетто с тем,
чтобы доносить обо всем, что
представляло угрозу для Рейха. Она
сразу предупредила меня, что это
довольно опасная работа, ибо если меня
раскроют, то разъяренные жители
непременно устроят самосуд. Только за
последние два месяца погибло трое ее
сотрудников.
Фрида оказалась очень приятной
женщиной, да и вела она себя не так
чопорно, как другие немцы. Между нами
завязался разговор.
— Мне тебя отрекомендовал майор Грегор
Штрассе. Он сказал, что ты предан
немцам и готов пожертвовать собой
ради величия Германии. Но смею сказать
тебе, что если ты не оправдаешь
возложенных на тебя надежд или еще раз
будешь уличен в преступной
деятельности, тебя непременно казнят.
Ты это хорошо уяснил?
— Так точно, герр майор.
— О нет, давай сразу условимся: когда мы
одни, называй меня просто «фрау
Фрида». Не люблю эти глупые
формальности. Так я чувствую себя
мужланкой. Если на мне военная форма,
это еще не значит, что я перестаю быть
женщиной, не так ли?
— Совершенно верно. И осмелюсь сказать
вам, немецкая форма делает женщин еще
более привлекательными.
— Вот как? Спасибо за комплимент (при
этих словах она мило заулыбалась, а я
немного сконфузился).
После небольшой паузы Фрида
продолжила нашу беседу.
— Ну а если начистоту, ты пошел сюда
только ради того, чтобы спасти себе
жизнь или по идеологическим причинам?
— Уверяю вас, фрау Фрида, что я на самом
деле уважаю власть, и считаю Германию
нашей благодетельницей, которая взяла
нас под свою опеку. Я постараюсь вам
это доказать при первом же удобном
случае.
— Ну что ж, такое случай у тебя скоро
представится. Сегодня же ты получить
задание. А пока несколько слов о
работе. Ты всегда будешь действовать в
одиночку. Других агентов ты никогда не
увидишь, это делается по соображениям
безопасности. С каждым агентом я
работаю отдельно. Приходить сюда
нужно ежедневно в строго определенное
время, в твоем случае это будет 19
часов. Ты докладываешь мне об
обстановке, и если потребуется,
получаешь новое задание. Понятно?
— Так точно.
— Ну, вот и хорошо. Сегодня ты пойдешь в
седьмой сектор. Там по нашим данным,
действует террористическое подполье.
Надо его разоблачить. Задание сложное,
но у нас нет времени ждать и
отправлять тебя на более легкие
задания. Речь идет о возможной
подготовке теракта. Для прикрытия ты
будешь официально работать
курьером-консультантом, т.е.
предлагать людям приобрести всякую
мелочь, что сейчас активно
рекламируется. И запомни, от
результатов твоей работы зависит
очень многое. А да, совсем забыла: на
твою трудовую карту будет поступать
столько же баллов, как десяти рабочим
вместе взятым. Действуй! И смотри, не
опаздывай на доклад!
6
Так я стал шпионить за населением
города. Никто меня ни в чем не
подозревал. Я спокойно ходил себе по
улицам, предлагая людям потратить
свои баллы с карточки на приобретение
автомобиля, нового мобильного
телефона и прочей ерунды. Я старался
выбирать людные места, где
прислушивался к разговорам, пытаясь
выйти на след террористов.
Со временем я многое для себя узнал.
Оказывается, большинство людей вполне
довольны своей жизнью, хотя некоторые
роптали, по большей части за бутылкой
водки, что мол, можно было бы немцам
вновь сделать нам шаг навстречу
независимости, пусть и ограниченной.
Антинацистских речей я не слышал,
потому что люди боялись раскрывать
свой рот на улицах, так как любой мог
на них донести в полицию. Первые три
недели оказались неплодотворными.
Найти логово террористов ни мне, ни
моим коллегам, не удавалось. Но вдруг в
конце апреля судьба мне улыбнулась.
Это было накануне празднования
124-летия со дня рождения первого
фюрера Германского Рейха Адольфа
Гитлера. Я зашел на завод по
производству минеральных удобрений
на окраине города, и во время
обеденного перерыва ходил между
рядами и рекламировал продукцию из
своего ката-лога. Рабочие кушали не
торопясь, а на меня почти не обращали
внимания. Случайно мой взгляд упал на
одного рабочего, который сидел в конце
столовой и жестом подозвал двоих
своих коллег к себе. После
перешептываний они быстро вышли из
столовой и отправились в сторону
цехов. Мне это показалось странным,
ведь до конца перерыва еще полчаса, а
они, вместо того чтобы пойти в зал
отдыха, решили вернуться на свои
рабочие места. Впервые я увидел людей,
столь рьяно относящихся к своей
работе.
Я решил проследовать за ними. Выйдя из
столовой, я пошел по пути следования
подозреваемых. Они прошли в подсобное
помещение и заперли за собой дверь. Не
долго думая, я набрал нужный номер,
объяснил дежурному ситуацию, и
поспешил удалиться с территории
предприятия до приезда полиции.
Спустя четыре минуты весь завод был
оцеплен силами правопорядка, начался
обыск. Через час мне позвонили из
«Отдела № 6» и поздравили с успешно
проведенной операцией. Оказалось, что
эти трое были террористами,
готовившими на завтра взрыв на КПП у
въезда в город. И благодаря мне теракт
был предотвращен.
С тех пор доверие ко мне возросло, у
меня наступили хорошие времена. Сам
майор Грегор Штрассе, который не так
давно хотел казнить меня, выразил свою
признательность, сказав, что это
достойный поступок достойного
подданного Рейха. А фрау Фрида лично
вручила мне медаль за «Содействие в
борьбе с терроризмом». Жаль, что
надеть ее мне так и не пришлось.
С организованным подпольем в нашем
городе было покончено, хотя бы на
какое-то время. Терактов больше не
было, и задания стали менее сложными.
Но я по-прежнему добросовестно
выполнял свою работу, беспощадно
боролся с врагами Рейха и пресекал
вместе со своими коллегами любые
антифашистские настроения в народе
еще в зародышевом состоянии.
7
А тем временем произошли изменения и в
моей личной жизни. С женщинами у меня
всегда не было взаимопонимания.
Сверстницы не обращали на меня
внимания, так как до перехода в «Отдел
№ 6» мои материальные возможности
были слишком ограниченными. Для
женщин в нашем обществе мужчина был
интересен только как «денежный
мешок», кажется, так их раньше
называли. Ну а мужчины видели в
женщинах только «машину для
деторождения или плотских утех». Так
что ни о какой любви не могло быть и
речи. Я же был старомодным человеком,
считал, что в отношениях между
мужчиной и женщиной должна
присутствовать любовь, а под любовью я
понимал не секс, а сильное и светлое
чувство.
Такое мое отношение к любви было тем
более странным для окружающих, что в
СМИ пропагандировали свободный секс.
Почти в каждом фильме были постельные
сцены. Хоть фильмы снимала и немецкая
кино-студия, но роли в них